Лучший фильм прошлого года по версии премии «Золотой орел» вышел в московский прокат. В «Диком поле» режиссера Михаила Калатозишвили бродят бессмертные люди с космосом в голове.
Где-то посреди степи стоит полуразвалившаяся больница, в которой живет молодой доктор Дмитрий Васильевич. Местный диковатый и лихой народец ездит к нему лечиться. То мужика запойного привезут, который пил 40 дней, а теперь помирает. То корову, сожравшую скатерть, тащат. То парня ревнивого доставят, стрелявшего в свою подругу, а потом в себя. Из района коллега заглянул, чтобы на жизнь пожаловаться и о Боге поговорить. Приезжает возлюбленная, чтобы сказать, что выходит замуж и уезжает навсегда.
Люди появляются из степи и растворяются в ней -- из ниоткуда в никуда. Доктор задумчиво смотрит вдаль. Вдали на холме кто-то стоит и смотрит на доктора, иногда машет руками. Дмитрий Васильевич считает, что это его ангел-хранитель.
Эпический масштаб
Сценарий Петра Луцика и Алексея Саморядова написан давно, еще в начале 1990-х, и в нем были какие-то приметы времени -- разговоры о распаде страны, всеобщем развале и разгуле. И эти разговоры, сохраненные режиссером Михаилом Калатозишвили, только поначалу кажутся анахроничными. Очень скоро становится ясно, что кино это не про вчера, не про сейчас и не про завтра. Оно про «всегда» и измеряется не историческим, а эпическим масштабом -- обычное в общем-то дело для сюжетов, сочиненных Луциком и Саморядовым.
Натуру снимали в Казахстане, недалеко от китайской границы. Но казахский колорит и вообще географическая привязка не особенно важны. По сути дела, это просто некое место где-то между небом и землей, вне времени, в условном пространстве. Здесь можно жить хоть тысячу лет, если захочешь, говорит Дмитрий Васильевич. И если говорит по-чапаевски лихой милиционер про сук, которые сидят в районе, области, в Кремле и не дают патронов, то не про конкретных сук речь, а про то, что в нашей национальной мифологии так было и будет всегда.
Обретение бессмертия
Обитатели этого странного мира между мирами, одновременно сказочно абстрактного и очень русского, оставленные и забытые, мечутся по степи. Они то куда-то скачут, то стреляют, пьют, дерутся, умирают и воскресают, чувствуя себя при этом совсем неплохо. Луцик с Саморядовым, а вслед за ними и Калатозишвили показывают не рай, не ад и не чистилище. Никого здесь не судят и не карают. Разве что пришлых могут прихлопнуть. Это сказочная степь, в которой можно найти «покой и волю», а можно при желании устроить и войну, если душа просит.
Слиться с этим степным бытием получается не сразу. И какое-то время Дмитрий Васильевич выглядит странным чужаком, который только диву дается, когда, скажем, видит, как получивший удар молнией пастух оживает, пролежав ночь закопанным по шею в земле. Но он быстро учится: лечит запой раскаленной кочергой, вынимает пули руками, верит в своего ангела и наконец становится частью этой вечной русской небывальщины, когда получает удар скальпелем в живот. Но он уже перешел некую границу страданий и рефлексии, в голове теперь у него космос, и смерти больше нет.
