Панковская зонг-опера «Медея. Эпизоды» актуализирует трагедию Еврипида с помощью войны в Грузии. Премьера в Центре современного искусства им. Курехина бросает вызов питерским театралам.
«Медея» идеально вписывается в главный петербургский театральный спор: нужно ли театру быть современным? При всей тупиковости самой постановки вопроса, на него упорно теорией и практикой дают ответ: не нужно, пусть он будет оазисом вечного, прекрасного, разумного, доброго. Нужное подчеркнуть. В результате современным театром приходится считать двадцатилетней выдержки патриархов -- Андрея Могучего и театр АХЕ.
Зонг-опера могла стать долгожданным ответным ходом современности. Раскритиковать «Эпизоды» как спектакль ничего не стоит -- они весьма уязвимы. Зонги у Брехта -- это остранение, а здесь что? Действие не развивается, стоит на месте -- плохая режиссура то есть. Современность вторгается в миф -- кому это и зачем нужно? А уж сколько претензий предъявили бы спектаклю знатоки античности, лучше и не представлять.
Но авторы -- режиссер Джулиано ди Капуа, прославившийся скандальной постановкой «Монологов вагины» Ив Энцлер, Павел Семченко из АХЕ, который оформил спектакль, и лидер панк-группы «ПТВП» Алексей Никонов, написавший текст оперы, -- разумно не стали называть перформанс спектаклем. Это скорее явление, событие, в котором, однако, чувствуется свежий ветер, которого театру заметно не хватает.
Ценность «Медеи» именно во вполне убедительном синтезе равно громких явлений: сценография от недавно лишившихся собственной сцены АХЕ, тексты от популярного у подростков и студенток филфака панка Никонова, постановка в меру скандального режиссера Ди Капуа. Плюс три группы на сцене: «ПТВП», Uniquetunes и «Бензольные мертвецы». Все это соединяется вполне гармонично в двухчасовое действо, построенное из трюков АХЕ, монологов Никонова, которые читает Илона Маркарова, и перемежающей или сопровождающей их грохочущей музыки.
С первой же секунды «Медеи» авторы переключают миф о матери-убийце в режим высказывания о войне в Грузии. Здесь театроведу есть обо что споткнуться: Никонов -- человек образованный, даром что панк, и прекрасно знает, в чем суть Брехта. В «Медее» миф осовременивается в радикально политологическом духе, и таким образом появляется возможность взглянуть на сегодняшний день свысока, оценить его здраво. С музыкой тоже все вполне по-брехтовски: он смешивал кабаре с театром, здесь место песенок занимают вопли отчаяния под жесткий панк.
Но вот что действительно в этом синтезе выделяется, так это сценография Павла Семченко. Образы, которыми пользуются художники-инженеры, порой оказываются в разы сильнее и важнее, чем тексты Никонова. И Семченко фактически взял на себя роль режиссера: расставил в потоке чувств акценты так, чтобы эта исповедь представляла собой действие. Перед убийством детей Медея расставляет на громадном столе игрушечных ползающих солдатиков, после чего сгребает их в кучу. После этого все вопросы, возникающие к текстам Никонова, отпадают, акценты оказываются расставлены. Даже когда образы оказываются чересчур ходульными и подростковыми, они срабатывают.
Огромный стол, за которым сидят люди в кепках-аэродромах мгновенно напоминает, что Колхида, откуда родом героиня трагедии Еврипида, -- это нынешняя Грузия. Никонова умело и точно переключает миф на современные реалии, не меняя ничего, кроме времени действия. Аллюзиями к грузинской войне наполнен весь спектакль. Маркарова поет грузинские песни, а в первые минуты даже говорит с акцентом. Никонов написал тексты пятистопным ямбом и во многом стилизовал их под Шекспира. В течение полутора часов Медея кричит никоновский текст, проклинает всех и вся. А Семченко эти проклятья визуализирует (тут, наверное, театральный критик объяснил бы режиссеру, что элементы спектакля должны не рифмоваться, а взаимодействовать).
В Питере, где театры не слишком интересуются остротой, современностью и экспериментами, подобное действо -- действительно событие. Не театральное, может быть, но культурное -- точно. Театр может спать спокойно.
